Воронежскую губернию посетил гость из будущего. 1876 год.
Они бежали. Бежали не разбирая дороги, спотыкаясь о корни, падая в грязь, раздирая одежду о кустарник. Страх гнал их, но теперь это был не страх перед неизвестным, а страх перед тем, что они увидели и не смогли понять. Перед величием тайны, к которой они прикоснулись грязными руками. Выбравшись на опушку, они долго лежали на траве, хватая ртом холодный воздух. Сердца колотились в унисон, словно старые деревенские ходики, сошедшие с ума. — Что скажем? — хрипло спросил Вакула, глядя в небо, которое снова стало просто серым, обыденным небом Воронежской губернии. Игнат поднялся, отряхивая колени. Лицо его было суровым. — Ничего не скажем. Деревья повалило. Яму вырыло. Громом ударило. И всё. — Но ведь человек… — начал было учитель. — Какой человек, Алексей Петрович? — жестко перебил его староста. — Ты видел его одежду? Ты видел его кровь? Если расскажем — нас либо в острог за богохульство, либо в сумасшедший дом. А бабы… бабы такого напридумают, что житья не будет. Молчок. Учитель снял очки и протер их полой сюртука. Стекла запотели. Он думал о том взгляде. О слове «Хронос». Древнегреческое слово. Время. Может быть, этот странник не преодолевал расстояние? Может, он преодолевал века? Глядя на их лапти, на их топоры, на их страх… О чем он думал? Жалел ли он их, застрявших в грязи 19-го века, или завидовал их простой, понятной жизни? — Молчок, — согласился учитель. — Это будет нашей тайной. Они вернулись в деревню затемно. Жизнь в Ольховке пошла своим чередом. Посевная, сенокос, свадьбы и похороны. Воронка в лесу постепенно заросла травой, потом кустарником, а через десять лет о ней напоминали лишь молодые березки, росшие странным, идеально ровным кругом. Но Алексей Петрович изменился. Он стал часто подолгу смотреть на ночное небо. Он выписывал книги по астрономии и механике. Он часто думал: а что, если мы не одни? Или, что еще страшнее и удивительнее, что если мы — это они, только в прошлом? Странник исчез, растаял, словно утренний туман. Но он оставил после себя вопрос, который звучал громче любого взрыва. Куда мы идем? К тем самым серебряным машинам и фиолетовой крови? К мирам, где нет боли, или к мирам, где боль становится такой всеобъемлющей, что от нее приходится бежать сквозь время, чтобы умереть на грязном отвале в глухой русской губернии? Спустя много лет, уже глубоким стариком, пережив революции и войны, видя, как меняется мир, как появляются аэропланы и радио, бывший учитель часто вспоминал тот день. И каждый раз, глядя на то, как человечество с жадностью ребенка осваивает новые разрушительные игрушки, он вспоминал печальную улыбку пришельца. Улыбку того, кто знал наперед, чем все это закончится. Улыбку прощения. И, возможно, именно это знание и было тем самым философским камнем, который они нашли и потеряли в воронке под Воронежем весной 1876 года. Мы всегда смотрим в будущее с надеждой, не замечая, что будущее иногда смотрит на нас из кратера разбитого корабля — с жалостью и тоской по утраченной простоте.https://dzen.ru/a/aSjmLIm4RGNLUXot
Они бежали. Бежали не разбирая дороги, спотыкаясь о корни, падая в грязь, раздирая одежду о кустарник. Страх гнал их, но теперь это был не страх перед неизвестным, а страх перед тем, что они увидели и не смогли понять. Перед величием тайны, к которой они прикоснулись грязными руками. Выбравшись на опушку, они долго лежали на траве, хватая ртом холодный воздух. Сердца колотились в унисон, словно старые деревенские ходики, сошедшие с ума. — Что скажем? — хрипло спросил Вакула, глядя в небо, которое снова стало просто серым, обыденным небом Воронежской губернии. Игнат поднялся, отряхивая колени. Лицо его было суровым. — Ничего не скажем. Деревья повалило. Яму вырыло. Громом ударило. И всё. — Но ведь человек… — начал было учитель. — Какой человек, Алексей Петрович? — жестко перебил его староста. — Ты видел его одежду? Ты видел его кровь? Если расскажем — нас либо в острог за богохульство, либо в сумасшедший дом. А бабы… бабы такого напридумают, что житья не будет. Молчок. Учитель снял очки и протер их полой сюртука. Стекла запотели. Он думал о том взгляде. О слове «Хронос». Древнегреческое слово. Время. Может быть, этот странник не преодолевал расстояние? Может, он преодолевал века? Глядя на их лапти, на их топоры, на их страх… О чем он думал? Жалел ли он их, застрявших в грязи 19-го века, или завидовал их простой, понятной жизни? — Молчок, — согласился учитель. — Это будет нашей тайной. Они вернулись в деревню затемно. Жизнь в Ольховке пошла своим чередом. Посевная, сенокос, свадьбы и похороны. Воронка в лесу постепенно заросла травой, потом кустарником, а через десять лет о ней напоминали лишь молодые березки, росшие странным, идеально ровным кругом. Но Алексей Петрович изменился. Он стал часто подолгу смотреть на ночное небо. Он выписывал книги по астрономии и механике. Он часто думал: а что, если мы не одни? Или, что еще страшнее и удивительнее, что если мы — это они, только в прошлом? Странник исчез, растаял, словно утренний туман. Но он оставил после себя вопрос, который звучал громче любого взрыва. Куда мы идем? К тем самым серебряным машинам и фиолетовой крови? К мирам, где нет боли, или к мирам, где боль становится такой всеобъемлющей, что от нее приходится бежать сквозь время, чтобы умереть на грязном отвале в глухой русской губернии? Спустя много лет, уже глубоким стариком, пережив революции и войны, видя, как меняется мир, как появляются аэропланы и радио, бывший учитель часто вспоминал тот день. И каждый раз, глядя на то, как человечество с жадностью ребенка осваивает новые разрушительные игрушки, он вспоминал печальную улыбку пришельца. Улыбку того, кто знал наперед, чем все это закончится. Улыбку прощения. И, возможно, именно это знание и было тем самым философским камнем, который они нашли и потеряли в воронке под Воронежем весной 1876 года. Мы всегда смотрим в будущее с надеждой, не замечая, что будущее иногда смотрит на нас из кратера разбитого корабля — с жалостью и тоской по утраченной простоте.https://dzen.ru/a/aSjmLIm4RGNLUXot